Мятеж на Эльсиноре

Джек Лондон

Глава 37

Сегодня удивительное событие: в полдень было видно солнце в течение пяти минут. Но какое! Бледное, холодное, хилое, стоявшее всего на 9°18' над горизонтом. А через час мы убрали паруса и легли в дрейф под снежным вихрем, налетевшего с юго запада шквала.

«Во что бы то ни стало держите на запад», – это правило для мореплавателей при обходе Горна выковано из железа. Теперь я понимаю, почему шкипера при благоприятном направлении ветра предоставляют матросам, упавшим за борт, тонуть и не останавливаются, чтобы спустить шлюпку. Мыс Горн – железный мыс, и нужны железные люди, чтобы обойти его с востока на запад.

А мы все время идем на восток. Западному ветру не предвидится конца. Я с недоверием слушаю рассказы мистера Пайка и мистера Меллэра о тех случаях, когда в этих широтах дули восточные ветры. Не могло этого быть. Здесь всегда дует западный ветер; шквал за шквалом налетая с запада, всегда с запада, иначе почему же на морских картах печатается: «Полоса Великого Западного Ветра»? Мы, почетная гвардия юта, устали от этой вечной трепки. Наши матросы окончательно раскисли и размокли, покрылись болячками и превратились в какие то тени людей. Я не удивлюсь, если капитан Уэст повернет, наконец, налево кругом и пойдет на восток, чтобы попасть в Ситтль, обойдя вокруг света. Но Маргарэт качает головой, спокойно улыбается и утверждает, что ее отец пробьется до пятидесятой параллели Тихого океана.

Почему Чарльз Дэвис не умирает в своей мокрой, обледенелой, с облезшими стенами каюте – это выше моего разумения, так же, как и то, что несчастные матросы продолжают жить в прогнившем помещении бака вместо того, чтобы лечь на койки и умереть или, по крайней мере, отказаться выходить на вахты.

Прошла еще неделя, и сегодня, согласно наблюдений, мы находимся в шестидесяти милях к югу от пролива Ле Мэр и лежим в дрейфе под сильнейшим штормом. Барометр упал до 28,58, и даже мистер Пайк признается, что этот шторм – один из самых злых ревунов Сурового Мыса, с каким ему когда либо приходилось бороться.

В былое время мореплаватели держали курс на юг к антарктическим плавучим льдам до шестидесятого шестьдесят пятого градуса, в надежде, что при первом благоприятном ветре их быстро погонит на запад. Но за последние годы все шкипера предпочитают при обходе Горна не слишком удаляться от берегов. Из ста тысяч случаев обхода Сурового Мыса они сделали вывод, что такой способ обхода оказывается самым верным. И капитан Уэст старается не удаляться от берегов. Он лежит в дрейфе на левом галсе, имея берег с подветренной стороны; а когда близость земли становится опасной, он поворачивает судно и снова ложится в дрейф на правый галс, чтобы судно относило от берега.

* * *

Пусть я устал от вечной качки, от этих судорожных подергиваний судна, борющегося с суровым морем, но эта усталость мне нипочем. Мой мозг воспламенен великим открытием и великим достижением. Я открыл то, что выше всяких книг: я достиг того, что, как утверждает моя философия, является величайшим достижением человека. Я нашел любовь к женщине. Я не знаю, любит ли она меня. Да и не в этом суть. Суть в том, что сам я достиг высочайшей вершины, на какую только может подняться человеческий самец.

Я знаю одну женщину, и. зовут ее Маргарэт. Она – Маргарэт; она – женщина и желанная. У меня тоже красная кровь. Я не из тех сухарей книгоедов, к каким я с гордостью причислил себя. Я – мужчина и влюбленный, несмотря на проглоченные мною книги. А де Кассер… Если когда нибудь я вернусь в Нью Йорк таким, каков я сейчас, в полном вооружении, я разобью его по всем пунктам так же легко, как сам он разбивал философские школы. Любовь есть заключительный аккорд. Разумному человеку одна любовь дает сверхнациональную санкцию его жизни. Подобно Бергсону с его недосягаемым небом и подобно тому, кто очистился в огне Пятидесятницы и узрел Иерусалим, попрал я ногами материалистические выводы науки, вознесся на высочайшую вершину философии и нашел свое небо, которое в сущности заключено во мне самом. Естество, меня составляющее, то, что я зову моим «я», так уже создано, что высшее свое осуществление оно находит в любви к женщине. Эта любовь – оправдание бытия. Да, оправдание и оплата, вознаграждение полностью за эфемерность и бренность нашей плоти и духа.

И она только женщина, как и всякая другая, а мне – видит Бог – хорошо известно, что такое женщины. И я не заблуждаюсь насчёт Маргарэт, я знаю, что она только женщина, и все таки влюбленным сердцем знаю, что она не совсем такая, как другие женщины. Ее движения, все ее повадки не такие, как у других женщин, и все они восхищают меня. Должно быть, кончится тем, что я стану строителем гнезда, ибо стремление к устройству гнезда есть одно из самых привлекательных ее свойств. А кто может сказать, что ценнее – написать библиотеку книг или свить гнездо?

* * *

Монотонной вереницей тянутся дни, – серые, холодные, сырые, безотрадные дни. Вот уже месяц прошел, как мы начали обход Горна, и мы не только не подвинулись вперед, но даже попятились, так как теперь мы находимся миль на сто южнее пролива Ле Мэр. Но даже и это наше положение гадательно, так как оно вычислено по лагу. Мы лежим в дрейфе и часто меняем направление, при непрерывно дующем встречном Великом Западном Ветре. Прошло четыре дня с тех пор, как мы в последний раз видели солнце.

Взбудораженный штормами океан гонит к одному месту суда. Ни одно судно не может обогнуть Горн, и с каждым днем нашего полку прибывает. Не проходит дня, чтобы на горизонте не показалось двух, трех, а иногда до дюжины лежащих в дрейфе судов на правом или на левом галсе. По подсчету капитана Уэста, их должно быть в нашем соседстве не менее двухсот. Управлять лежащим в дрейфе судном невозможно. Каждую ночь мы рискуем роковым столкновением. Временами мы видим сквозь снежные вихри, как мимо нас проходят суда, идущие на восток попутным западным ветром, и проклинаем их. И так склонен ум человеческий увлекаться дикими фантазиями, что мистер Пайк и мистер Меллэр все еще утверждают, что они знают случаи, когда суда огибали Горн с востока на запад при попутном ветре. Наверное, не меньше года прошло с тех пор, как «Эльсинора» вышла из под прикрытия берегов Фьерра дель Фуэго и очутилась в гуще ревущих юго западных штормов, и уж по меньшей мере протекло столетие с того дня, когда мы отплыли из Балтиморы.

А я только смеюсь над яростью серого моря на краю света. Я сказал Маргарэт, что люблю ее. Сказано это было вчера, под защитой тента, где мы стояли рядом у борта во вторую вечернюю вахту. И еще раз было это сказано, уже нами обоими, в ярко освещенной рубке, после того, как пробило восемь склянок и сменились вахты. Лицо Маргарэт горело от ветра, и вся она сияла гордостью, только глаза смотрели мягко и тепло, и веки трепетали женственно, по девичьи. Великий был час – наш великий час… Бедняга человек всего счастливее тогда, когда он любит и любим. И в самом деле, печально для влюбленного, когда его не любят. И я, по этой и по другим еще причинам, могу поздравить себя с колоссальной удачей. Потому что, видите ли, будь Маргарэт женщиной другого склада, будь она… ну, скажем, будь она одною из тех обворожительных женщин, которые как будто созданы, чтобы любить, быть любимыми и искать защиты в сильных объятиях мужчины, тогда не было бы ничего необычайного и удивительного, в том, что она полюбила меня. Но Маргарэт есть Маргарэт, сильная, спокойная, уравновешенная, с замечательной выдержкой, госпожа своего «я». И это положительно чудо, что я мог пробудить любовь в такой женщине. Это просто невероятно. Выходя из своей каюты, я часто делаю крюк только для того, чтобы лишний раз заглянуть в эти продолговатые, холодные серые глаза и увидеть, как смягчится их выражение при виде меня. Она не Джульетта, благодарение творцу, и я, слава тебе Господи, не Ромео. И, однако, я выхожу один на обледенелую корму и бросаю вызов ревущему ветру и грохочущим седобородым валам, напевая вполголоса, что я люблю и любим. И одиноким альбатросам, кружащим надо мной в полумраке, я шлю все ту же весть, что я люблю и любим. И я гляжу на несчастных матросов, ползающих по залитой пеной палубе, и знаю, что, проживи они хоть десять тысяч жизней, никогда не испытать им того чувства любви, которое переполняет меня, и недоумеваю, зачем их создал Бог.

– А знаете, – призналась мне сегодня утром Маргарэт в каюте, когда я выпустил ее из своих объятий, – я с самого начала нашего плавания твердо решила, что не позволю вам ухаживать за мной.

– Истая дочь Иродиады, – весело сказал я. – Так значит вот в каком направлении шли ваши мысли с самого начала! Уж и тогда вы смотрели на меня оценивающими глазами женщины.

Она гордо рассмеялась и не ответила.

– Но что навело вас на эту мысль? – допрашивал я. – Почему вы ожидали, что я непременно начну ухаживать за вами?

– Потому что так поступают все молодые пассажиры мужчины в дальних плаваниях, – ответила она.

– Стало быть, другие…

– Всегда, – серьезно сказала она.

В этот момент я впервые почувствовал приступ смешной ревности, но отогнал его притворным смехом и сказал:

– Про одного очень древнего китайского философа говорят, будто он сказал то, что задолго до него наверно говорили пещерные люди, а именно, что женщина преследует мужчину; притворяясь, что убегает от него.

– Бессовестный! – воскликнула она. – Я никогда не притворялась. Когда и в чем я притворялась, – скажите!

– Ну, это щекотливый вопрос… – начал было я с напускным смущением.

– Нет, говорите, – когда я притворялась? – не отставала.

Я воспользовался одною из уловок Шопенгауэра, чтобы выйти из затруднения.

– Вы с самого начала делали вид, что не замечаете ничего, что только можно было позволить себе не заметить, – сказал я. – Держу пари, что вы не хуже меня знали, в какой момент мне стало ясно, что я вас полюбил.

– Я знала, в какой момент вы меня возненавидели, – это верно, – уклонилась она от прямого ответа.

– Да, я знаю, это было, когда я увидел вас в первый раз и узнал, что вы плывете с нами, – сказал я. – Но я повторяю мое обвинение. Вы знали, в какой момент я понял, что люблю вас.

О, как хороши были ее глаза и как внушительна ее спокойная уверенность, когда, положив руку мне на плечо, она сказала тихим голосом:

– Да, я… я думаю, что я знала. Это было у Ла Платы, в тот день, когда разыгрался шторм и вас ударило о дверь каюты моего отца. Я догадалась по вашим глазам. Да, так, это была самая первая минута: вы тогда поняли, что любите меня.

Я мог только кивнуть в ответ и притянуть ее к себе. А она подняла на меня глаза и добавила:

– Какой вы были смешной! Сидите на кровати, одной рукой держитесь за нее, а другую запрятали подмышку, и смотрите на меня сердитыми глазами. И тут то, сама не знаю, почему… я догадалась, что вы поняли…

– И в следующий же момент вы заморозились, – довольно нелюбезно перебил я ее.

– Ну да, потому и заморозилась, что поняла, – без смущения созналась она. Потом отклонилась от меня, оставив руки на моих плечах, рассмеялась своим переливчатым смехом, и губы ее, улыбаясь, обнажили чудные белые зубы.

Я, Джон Патгерст, знаю одно: никто и никогда не слышал такого восхитительного переливчатого смеха, каким смеется она.